В этой тишине и во мраке, иногда, бьют барабаны, звучит зурна, в день Воскресения Христа, молодые женщины и девушки в новой одежде, с разноцветными лентами в волнующихся косах и расческами в каменьях, поют в хороводе, и среди них — она, самая красивая и самый приятный голос у нее, она солистка.

— Цветок мой сорван отныне…

Хор выдает с весенним ветерком:

— Джан, гюлюм, джан, джан…

Снова она:

— Скрыт на высокой горе…

И снова хор:

— Джан, Гюлюм, джан, джан…

Празднество началось вчера. Девушки, разделившись на группы, собрали на лугах разноцветные цветы, набрали с родников воду в глиняные кувшины, поставили туда цветы, отнесли в церковь, чтобы поп освятил во время Богослужения. Потом, обходили дома и ставили освященные цветы на ручную маслобойню, чтобы масла было достаточно, привязывали к рогам коров, чтобы молоко было обильным, освященной водой брызгали поля, чтобы скоро поспевала нива…

Песня радостно раздавалась эхом в ущельях, окружающих деревню с трех сторон:

Цветок мой сорван отныне,

Джан, гюлюм, джан, джан,

Скрыт на высокой горе,

Джан, гюлюм, джан, джан…

Во время танца в хороводе она заметила чей-то внимательный взгляд на себе, не решалась поднять глаза, хотя, внутренне чувствовала, знала, кто это. Она, конечно, слышала о нем, но вчера, возвращаясь домой из двухгодичной школы, впервые увидела его вблизи.

Это было в саду Дерунц баг, не так далеко от их дома. Тропинка была узкой, каменистой, невозможно было пройти, не уступив дорогу другому. Видно, парень давно ждал здесь, но как только увидел ее, почему-то, сразу сделал вид, что он просто так идет по тропинке к школе… Как только поравнялись, парень хриплым, но смелым голосом сказал: «Девушка, можно на минуту? У меня есть, что сказать». Она только на миг посмотрела и увидела его черные глаза из-под черных бровей и обрамленные волосяным пушком юношеские губы, которые слегка улыбались. Девушка мгновенно отвела взгляд и встала, не в состоянии сделать шаг. «Извините, прошу вас, — сказал парень, растерянно улыбаясь, — я сын Григоряна Мухана, меня зовут Николай, я давно не был в деревне, может, и не знаете меня… Но я… Сколько дней, я хочу поговорить с вами, никак не удается, время тоже поджимает, нужно срочно уходить по делам…» — «Зачем он все это ей говорит? Она — бедная девушка, без отца, а он — сын богатого?» — Она снова посмотрела на него и поняла, что — все! Всю жизнь она его будет помнить. Даже захочет, не сможет забыть. «Мой путь трудный, и только ты, никто больше, только с тобой могу пройти этот путь». Шаум, как во сне, слушала и ничего понять не могла из сказанного им. «С того дня, как я пришел в школу, к моему другу Асцатуру, и там, в коридоре, увидел Вас, нет у меня ни сна, ни покоя, — продолжал парень с заметной растерянностью. — Одним словом, я хочу послать наших к вам». Николай, невольно, захотел взять девушку за руку, однако, Шаум, одернула руку, словно пальцы коснулись огня, и побежала в сторону дома, не смея, (ах, как она хотела), хотя бы раз, оглянуться.

Дома, как птичка в клетке, она билась меж стен, то смеясь, то плача, беспокойно выглядывая в окно. Ей все время казалось, что не хватает воздуха. Вечером все рассказала матери, добавив: или — он, или никто. Мать, Таги, как бы, не зная, о чем говорит дочь, беспомощно смотрела на нее, хотя, конечно, чувствовалось, что знает уже об этом, наверное, соседи их видели вместе. «Но ведь, разница между нами огромная… между нами — пропасть, где мы, где они?» — заговорила мать сдавленным голосом, у нее был жалкий, несчастный вид, сердце Шаум сразу защемило в груди.

— Про Николая ничего не могу сказать, неплохой парень, говорят, за границей учился, образованный, грамотный, недаром его называют красным партизаном. Но его родители, особенно, мать, не согласятся… Это дело не реально, доченька, не нужно затевать его, забудь про него…

Теперь, стоя в мужском хоре, издалека смотрит на нее, и она знает, что это Николай, и сердце ее непривычно трепещет от чувства тревоги. А хор перешел на другую песню:

Пенится Хачен река,

Бьется о берега,

Как увижу тебя,

Сердце млеет у меня…

Господи, хотя бы отвел взгляд, смотрел бы в другую сторону, зачем так смотрит перед всем селом. Братья Саак и Арустам тоже там, стоят среди людей, что подумают, если увидят, как тот смотрит на нее? Разволновалась, лицо загорелось, как пламя, а подруги локтями легонько поддевали ее: «Ахчи, Шаум, смотри, как влюбленно смотрит на тебя», улыбаясь кидали реплики, в мыслях, наверное, завидуя ее счастью. Эх, если бы знали девушки, какая судьба ожидает их подругу…

Соловьи на рассвете заводят свои песни. Сейчас я вижу этих маленьких, золотисто-зеленых певцов на тутовниках. То прячась в серо-зеленых листьях, то высовывая свои любопытные клювики, радостно подпрыгивают и парят над деревьями, непрерывно льется их мелодичная и плавная песня — фют-фют-фют. Но вот, на мгновение, песня, словно прерывается, только на короткое мгновение, и она снова звучит, уже ласково, нежно — фьююют…

Издалека, не то с колхозных полей, где, волнуясь, колышутся желтые колосья, будто обдавая теплом, не то из леса, который тянется вдоль речки, протекающей через село, звонко перекликаются жаворонки.

— Бабушка, хочешь, принесу что-нибудь поесть?

Словно, очнувшись, она моргает и смотрит куда-то через меня.

— Да сойдет свет на могилу твоих предков, разве я что-нибудь ем? Зачем мне есть? Старухе есть — проку нет. — Усмехается… и на ее тонких губах появляется и тут же исчезая слабая улыбка. — Зачем думаешь обо мне, айан матаг, у меня все в прошлом, сегодня мой последний день, завтра меня уже не будет… Цавд танем[4], найди Самвелика. — Ее голос задрожал, всхлипывая, она сказала: — Найди, обязательно найди, айан маттаг кез.

— Найду, бабушка, — подавляя стон, обнадеживаю я, — обязательно найду.

— Найдешь, но меня не будет, стать мне жертвой его имени и голоса…

— О чем ты говоришь? Ты еще должна танцевать на свадьбах моих дочерей — Гоар и Лилит.

Та